Когда время судья и палач. Психологическая драма с криминальным событием - Алена Бессонова
— Да мы… — начал Исайчев.
Но Александр Егорович, неожиданно прервав гостя, обратился к отцу:
— Ты ехать куда-то нацелился?
Старик кивнул:
— Да. Пусть Семён отвезёт меня в реабилитационный центр. Хочу проведать летунов.
— Летунов? Кого же здесь так величают? — поинтересовался Васенко. Он удовлетворял любопытство, расхаживая по гостиной и, заглядывая в каждое окно, осматривал дворовые постройки.
— К нам по заявке Министерства обороны прислали ветеранов — бывших заслуженных лётчиков… — пояснил младший Русаков.
Старик вновь кивнул:
— Я в юности хоть и недолго в лётном учился, но к парящей братии себя причисляю. Со дня открытия центра разные Герои у нас были, а сейчас впервые лётчики. Тянет пообщаться… Молодость вспомнить… Да и вашим разговорам мешать не хочу…
Русаков одобрительно взглянул на отца, попросил:
— Спасибо. Скажи Семёну пусть завтра часикам к десяти подруливает… И про комбинезоны для гостей не забудет.
Исайчев, разглядывая хлипкую фигуру старика, не удержался, спросил:
— Чего же недоучились Егор Ильич? Случилось что?
Русаков старший кашлянул в кулачок, посмотрел увлажняющимися глазами:
— Вспоминать об этом не люблю… Меня тогда в особое училище зачислили — в планерное. Таких на всю страну два было. Курсантов готовили для работы с партизанскими отрядами. Планеристы — лётчики особые универсальные. Как-то начальство решило проверить наши охотничьи навыки. Сплоховал я на той охоте. Не добил кабанчика, а он хитрее человека оказался. Порвал ногу в клочья… Врачи думали вовсе ходить не буду… — обречённо взмахнул рукой старик, — ладно… Дело былое…
Егор Ильич потоптался на месте и ещё раз, обмерив гостей взглядом, спросил:
— Новую скважину запускать, когда будите? Чего тянете? Пора уже…
— Так, затем и приехали, — неожиданно для себя ответил Исайчев, и боковым зрением заметил, как, после его слов, Александр чуть кивнул.
— Ну… Ну, — приулыбнулся старик, но к двери двигаться всё же не торопился. По его лицу было видно: хочет что-то сказать, но не решается.
— Давай отец, не томи… — поторопил отца Русаков, — небось Ставриду хочешь с собой взять?
— Хочу, — завиноватился старик, — приболел он малость, подлечиться бы ему. Я за провиант свои деньги в кассу внесу, а раскладушку пусть ему в моём номере поставят.
Александр Егорович махнул рукой, сказал раздражённо:
— Не ко времени сейчас Ставрида там. Вот скважину откроем, и пусть едет. На промысле не всё готово. Я товарищей планировал туда дня на два отвезти… Нехорошо если мы всем кагалом заявимся.
— Так, мне всего на одну ночь, а дальше к внукам в Архангельск. У Ставриды только-только камень из почки вышел, ему дорога ложка к обеду…
— Допрыгался, старый дуралей, — покачал головой Русаков-младший, — говорил: с почками шутки плохи… Ладно вези. Директору позвоню — достойный уход организует.
Егор Ильич расцвёл лицом и шустро побежал к двери. Когда дверь за стариком закрылась, Исайчев отреагировал:
— Ставрида — странная фамилия… Ставрида!
— Отцовский дружан, — пояснил Александр Егорович. — Бо́льшую часть жизни проработал там же, где отец, только он был начальником отдела нефтеразведки. Они с батей одногодки. И что интересно, — Русаков не смог удержаться, хохотнул, — похожи друг на друга лицами, как близнецы однояйцовые… К таким годам, вероятно, все старики похожи друг на друга: у обоих волосы голову покинули ещё в молодости. Мы в наших холодах шапок не снимаем даже в помещении. Боимся лысины отморозить, а волос проветривание любит, посему и бежит. Мои стариканы ко всему ещё оба хромоножки, только батя на правую ногу припадает, а Ставрида на левую. Когда рядом идут — смехота… Отец здоровьем покрепче будет, а Ставрида ещё в детстве почки застудил и по сей день мается. Пантелеймон Львович из управления на пенсию раньше отца ушёл и со скандалом — морду одному нашему блатному набил. А теперь этот хмырь в управлении на отцовском месте сидит: кадрами заведует. Все путёвки в спец санаторий только через него. Посему отец напрямую через меня своего дружана устраивает.
— Чего ж ты на кадры хмыря посадил? Ты вроде на промысле цаль? — заметил Исайчев.
— Цаль, но не крупный. В Москве цали покрупнее водятся, — оправдался Русаков, — дали совет, от которого невозможно отказаться. Но Ставриду в городе до сих пор чтят. Геройский старик! Везде желанный гость…
Васенко, наконец, закончил изучение двора дома Русакова и уселся рядом с Исайчевым, разложил руки по спинке дивана, спросил:
— Из каких вод этот Ставрида вынырнул? Чей будет?
— В наших краях в людях много разных кровей намешано… — со значением сказал Русаков, — всяк сюда бежал, начиная от Ивана Васильевича Грозного и, кончая Иосифом Виссарионовичем. Отец его в шутку «Селёдкой» зовёт. У него жена до пенсии на кондитерской фабрике работала, давно ушла, а конфетами пахнуть продолжает. Пантелеймон Львович чай с конфетами не пьёт. Только с сахаром. К бате по вечерам почти каждый день в шахматы играть захаживает. Он здесь неподалёку живёт, как только усаживается, просит: «метни на стол селёдочки — душе надобно». Возьмёт в рот кусочек и сосёт целый вечер. Много нельзя — почки. Батя специально для Ставриды в холодильнике рыбку держит.
Русаков жестом указал на дверь под лестницей, ведущей на второй этаж, и не раздумывая, двинулся к ней, открыл, впуская в гостиную запах свежесваренных пельменей.
— Ох, ты! — воскликнул Васенко, вскочил и, ускоряя шаг, пошел в предложенном направлении, — жрать-то, как хочется!
В кухни-столовой, Роман обозрел накрытый стол, потёр ладонь о ладонь и, несмотря на укоризненный взгляд Исайчева, добавил:
— Красота — то какая! Пельмешки! А вот и селёдочка! Где старикан? К ней старикан положен…
2010 ГОД. Медвежий угол глубоко в северном лесу
В комнате пахло сыростью. Свесив ноги под стол, на койке в ватных стёганых штанах и телогрейке лежал и смотрел в потолок средних лет крепкий мужик. Его лицо, истерзанное ранними морщинами, иногда подёргивалось нервным тиком, а глаза, рассматривающие размалёванный по углам свежими водяными узорами потолок, были безучастны. Извилистая лапка мокрого пятна над окном набухала очередной каплей. Сейчас она сорвётся в заранее подставленную пепельницу… Сорвалась, шлёпнулась булькнув… Вторая… Десятая… Третий день в этом потаённом месте мужик ждал человека для него без имени, но с кличкой Чудь. Знакомству с ним он обязан несчастному случаю. Кузьма, а именно так звали мужика, когда-то был подающим надежды, с особой чуйкой геологом. Только вот однажды, найденный им в реке золотой самородок, увёл Кузьму Калашникова из спокойной, будничной, хотя и кочевой жизни в
